Варя всегда хохотала, когда читала это в газетах, но теперь сама становилась клиентом и с ужасом обнаружила, что подобные объявления попадаются на каждом шагу. В любой кондитерской, где лежали газеты и журналы, это было первое, что бросалось ей в глаза. Она густо краснела и пыталась не выдать себя, сделать вид, что читает что-то другое. Буквы плыли перед глазами, и она все время пыталась вспомнить ту спасительную чепуху, которая решила дело, те самые слова тети Маши: «тебя всего лишь слегка зашьют…»
Папе решили ничего не говорить.
Вернулись в Харьков. А еще через два месяца, уже в конце лета, вновь поехали в тот город, где жил толстый печальный доктор.
Единственное, что ее развлекло и заставляло улыбаться при воспоминании об этой поездке, – заехав по пути в Армавир, они встретились с маминым братом, зубным врачом, который имел жену и троих детей. До этого Варя видела его всего раз в жизни, когда ей было два года. Дядя Сережа, едва они остались одни, шумно задышал и сделал ей предложение руки и сердца.
– А как же ваша семья? – испуганно спросила Варя.
Дядя Сережа смутился и забормотал что-то невнятное.
Когда Варя рассказала маме об этом, та сначала не поверила, а потом безумно захохотала. Затем успокоилась. Они сидели в поезде. Вагон уютно качало на рельсах.
Впервые она посмотрела на Варю с каким-то иным выражением – в ее глазах было сочувствие, любопытство и даже восхищение.
– Мама, вот ты меня все время упрекаешь… Но, может быть, дело все-таки в них, а не во мне?
Впервые за долгие месяцы мама погладила ее по щеке. Молча.
Вторым светлым моментом были персики, которые уже появились всюду. Варя поедала их в страшных количествах, пытаясь хоть как-то компенсировать то, что ей вскоре предстояло сделать и узнать.
Словом, поначалу ей казалось, что все это действительно сущая ерунда, наподобие удаления больного зуба, и тетка Маша права. Толстый доктор по-прежнему был очень скромен, интеллигентен и мил, он спокойно объяснил, что, конечно, природные ткани не восстанавливаются, но кое-какая пластика вполне возможна и имитация будет практически полной, причем без всякого вреда для здоровья, так что ваш жених будет очень, очень доволен, Варенька! – наконец не выдержал он, и в его пошлости промелькнуло то же выражение лица, что и у всех них, отметила она про себя.
Тетка с ними поехать не смогла, может быть, поэтому все было как-то не так с самого начала. Варя мучилась в меблированных номерах, страшно душных, от тоски и от нахлынувшего на нее в первый же вечер безотчетного страха, что она что-то делает не так. Кроме того, операция считалась практически безболезненной, и всю ее она пролежала в ужасном положении, в течение двух часов глядя на потную лысину своего доктора.
Короче, все было плохо.
Но самое плохое ждало ее впереди. В качестве компенсации Елизавета Федоровна взяла билеты на пароход, желая совершить морскую прогулку вдоль черноморского побережья, и, конечно, здесь Варю ожидали самые разнообразные и приятные встречи, однако, поднявшись на палубу и взглянув на берег, заполненный дамами в белом, она вдруг ощутила острую боль в груди и поняла, что сделала непоправимую ошибку.
Да, Клейн был чудовищен! Но он был! И то, что он сделал с ней, невозможно было отменить или зашить, вернуть обратно. Это была мерзкая страница ее жизни, однако эту страницу нельзя было вырывать с корнем и делать вид, что ее просто не было.
Как и в книге: теперь нельзя было ничего понять, ничего разобрать – о чем эта книга, в чем ее сюжет.
Когда она лежала по утрам, думая об аборте, это были тяжелые мысли и тяжелые дни, но тогда все было в ее руках. Ее жизнь была в ее руках. Она сама решала, как ей поступить.
Сейчас ей было во сто крат тяжелее.
Что-то заделали, заткнули, залатали не в ее теле, а в ее жизни, теперь она была в этом уверена. Убрав куда-то ее неудобное прошлое, толстый врач грубо и дерзко поковырялся в ее нежном, еще только начавшем прорастать будущем, и вот теперь оно все было в кровавых швах и росло не так и не туда.
Это было такое мучительное чувство, что Варя боялась, что умрет.
Она стояла по ночам на палубе, вцепившись в поручни, на задней корме и представляла, как ее платье изорвут лопасти винта и волны поглотят ее покореженное и не нужное теперь ей самой тело.
Посоветоваться было не с кем.
Однажды мать силком вытащила ее на завтрак, там к ней немедленно подсел господин в ослепительно-белом пиджаке и с завитыми усиками. Увидев его взгляд, Варя бросилась бежать.
Стуча каблуками, она помчалась по грохочущей железной лестнице куда-то вниз, в отделение второго класса, потом еще ниже, увидела дверь мужского туалета… вбежала туда, закрылась, сняла белье и начала пальцами, ногтями яростно лишать себя того, что ее заставили вновь приобрести. Когда все это произошло (и оказалось гораздо легче, чем представлялось), она вздохнула с облегчением. Теперь она была счастлива.
Варя вышла в коридор и осмотрелась.
Аккуратно одетые и сложно пахнущие матросы спешили по узкому коридору, с удивлением поглядывая на несколько растрепанную мадемуазель. Дамы с орущими младенцами на руках хлопали дверями, перебегая из номера в номер. Крестьяне угрюмо сидели на своих мешках. Прочный, цельный, крепко устроенный и состоящий из миллиона важных подробностей мир снова звал ее!
Будущее, которое вот-вот готово было исчезнуть, вновь возникло у нее внутри. Ее чудесный, разумный, волшебный мир снова был с ней.
Варя оглянулась в последний раз – туда, в темный коридор кают третьего класса, и начала подниматься вверх, немного пошатываясь от волнения.
Через девятнадцать лет, на торжественном заседании в Большом театре, сидя в ложе второго яруса рядом со своим мужем, командармом Трояновским, Варя вспомнила этот темный коридор кают третьего класса, эти железные поручни, свою шатающуюся походку и поняла, что то самое будущее, которое она боялась потерять или, скорее, не найти, – вот оно, здесь.
Ничего лучше, значительнее, ничего острее и полнее с ней, тридцатишестилетней женщиной в прекрасном платье, матерью двоих детей, хозяйкой большой квартиры в Нижнем Кисловском переулке, уже не произойдет и произойти не может, думала Варя, оглядываясь. Все было заполнено праздничным ожиданием Сталина, торжеством и счастьем момента, лица людей были взволнованны, полны ожидания, дамы благоухали, все блестело и переливалось, трепетало и торжествовало, и Варя тоже не могла не отдаться этому удивительному чувству.
И вот он вышел и встал на трибуне.
Зал взорвался и гремел минут двадцать.
Варя тоже встала со своего кресла, приветствуя вождя…
Муж вбок, каким-то потемневшим взглядом, глянул на нее. От чего темнел его взгляд – от этой мужской страсти, с которой она жила вот уже семь лет, или же от какой-то внезапной мысли, – всегда понять было трудно. Варя вновь посмотрела вниз и вперед. Сталин скромно поднял руку и попросил остановиться. По инерции аплодисменты бушевали еще около минуты.
Он начал речь.
– Товарищи! – сказал Иосиф Виссарионович. – Время неумолимо движется вперед. Но мы, коммунисты, знаем…
Эта речь запомнилась Варе надолго, навсегда, по целому ряду причин. Никогда более не чувствовала она себя в самом центре истории, в центре жизни, никогда более так полно не дышала воздухом судьбы. Но неужели это, думала она про себя, было тем будущим, которое ее так манило?
Нет, решила Варя, выходя из театра в шумной толпе советских товарищей и их жен. Не это.
Неизвестность – вот что ее манило. Вот что казалось ей драгоценным девятнадцать лет назад. Безмолвная, грозная, захватывающая тебя целиком неизвестность. Вот что было важно не потерять, сохранить, удержать в себе. То самое чувство веселого отчаяния – пусть все будет так, как должно быть! – похожее на чувство, что испытывает пловец по открытой воде, когда берега уже не видно, он исчез.
Вот чего она ждала.
И получила сполна.
И вот о чем, если разобраться поглубже, говорил тогда в своей речи товарищ Сталин.
Софья Самойловна не понимала, почему именно с Рахилью, а не с Дорой или Женей, живыми своими дочерьми, ей так хочется разговаривать и днем, и ночью, и в обед, и в завтрак. Рахиль… она представлялась ей болезненной бледной девочкой пятнадцати лет, с синими прожилками вен на висках, уклончивой и мечтательной, – ей самой хотелось бы стать такой, менее прямой и твердой, менее жесткой и обветренной, и поэтому она превращалась в Рахиль, чтобы посмотреть на мир ее глазами, и ужасалась тому, как все тут устроено. Например, совершенно непонятно, зачем каждую маленькую девочку, как сквозь строй солдат с палками-шпицрутенами, прогонять через кошмар этих темных пятен крови – целых потоков, если учесть, как ее мало у ребенка внутри, – они были везде: на простынях, на белье, ведь это мучительно больно и до тошноты страшно. Кровь в отрочестве, кровь в первую брачную ночь, кровь, кровь, кровь… Она пыталась объяснить Рахиль, что так велит Бог, он учит женщину, приучает, приготовляет к тому моменту, когда у нее появится кровь при рождении ребенка, но, честно говоря, все равно объяснить до конца не могла. Любовь, нежность, забота, счастье быть с любимым – и тут вдруг эта кровь, когда непонятно, умрешь ты вообще или будешь жить, остановится она когда-нибудь или нет. Рахиль не понимала. Она отказывалась понимать. «Мне больно, мама!» – говорила она…
